Николай Алексеевич Раевский

Послужной список
Военный паспорт
Учетная карточка
Письмо А.В. Туркула капитану Н.А. Раевскому
Письмо Н.А. Раевского своей маме в Россию

Стезя добровольца

На фотографии начала 20-х годов – молодой темноволосый мужчина, с умными, внимательными глазами, снятый анфас, в штатском костюме, не скрывающим однако армейской выправки, на лацкане пиджака – небольшой черно-белый крест, знак галлиполийца. Это – капитан Раевский, артиллерист, офицер Дроздовской дивизии, в прошлом - студент Петербургского университета, ветеран двух войн, в будущем – выпускник Карлова университета в Праге, признанный специалист в энтомологии (науки о бабочках), литератор, политический заключенный…
К тому времени, когда появилось это фото, эмигрантская жизнь Раевского постепенно налаживалась. В серой пороховой дымке растаяли Новороссийск и Севастополь (две труднейших эвакуации), ушло в легенду «галлиполийское сидение», впереди были три года в Болгарии, где белые воины тщетно ждали сигнала к новому «Кубанскому походу», потом – Золотая Прага, ставшая для русских отнюдь не золотой: как-никак чужбина.
А где-то, не слишком далеко, - советская Россия, там остались родители, сестра, двое братьев…

Николай Алексеевич Раевский, представитель старой дворянской фамилии, родился в 1894 году, в городе Вытегре Олонецкой губернии. «Я человек еще 19-го века», - говорил он на склоне лет, и слова эти имели серьезное значение: 19-й век, вернее – начало века, пушкинская эпоха, стал для героя этого очерка поистине путеводной звездой, светившей ему в дни самых тяжких испытаний.
Блестяще окончив гимназию в Каменец-Подольске, где в ту пору жила семья, Николай Раевский избрал карьеру ученого и в 1912 году уже занимался в биологических лабораториях Петербургского университета, даже опубликовал научную статью в одном престижном журнале. Занятия пришлось прервать с началом 1-й мировой войны.
Эту войну называли в свое время – Великой или Второй отечественной, такое название использовал в своих очерках и Николай Раевский - Великая война. Зимой 1915 года он сменил студенческую тужурку на юнкерскую шинель, поступив в Михайловское артиллерийское училище. Ускоренный выпуск, фронт, боевое крещение в дни Брусиловского прорыва, первые ордена… Потом – черный провал февраля 1917 года, который на короткое время многим офицерам-фронтовикам показался не провалом, а взлетом к чему-то новому и прекрасному. Отрезвление от либерального угара было ужасным.
«А сейчас, - приводил в повести «1918 год» свои старые записи о развале фронта Николай Раевский, - жуткий липкий позор. Каждый день по грязному, избитому бесчисленными обозами шоссе мимо домика, в котором мы живем, десятками, сотнями тянутся в тыл беспогонные, нестриженые злобные фигуры. Бросают олпаршивевших, дохнущих от голода лошадей и бегут, бегут, бегут. Государственный разум великого народа русского… Свободная воля свободных граждан… И глухая, темная злоба закипает в груди – к тем, которые развратили и предали, и к тем, которые развратились и предали».

В дни пребывания на фронте Николай Раевский стал вести дневник. Потребность в ежедневных записях своих мыслей и впечатлений для образованного, думающего человека была вполне естественной. К тому же, Раевский в начале революционных перемен был еще очень молод, и все происходящее воспринимал с особой остротой. Ему, как и всем в России, пришлось тогда выбирать между белым и красным, родиной и интернационалом, большевиками и Богом. Раевский остался с Богом и родиной, примкнув к Белому движению. Но прежде, чем это произошло, он, подобно тысячам русских офицеров, пережил глубокие душевные потрясения, самым сильным из которых было разочарование в собственном народе.
«Все кончено, все надежды разбиты. Темная ночь впереди. И мы, молодые здоровые люди, чувствовали себя живыми покойниками. Ничего не хотелось делать. Руки опустились. Физически мы не пострадали от большевизма, не было личных счетов с солдатами, но никогда не было такого глухого, беспросветного отчаяния, как в то время. Бесцельно бродили по глухим городским улицам, часами слонялись по длинным светлым коридорам… И та темная, давящая злоба, которая появилась в дни развала фронта, росла и крепла. Один вид серых шинелей вызывал слепую болезненную ненависть. Стыдно было чувствовать себя русским. Стыдно было сознавать, что в твоих жилах течет та же кровь, и ты говоришь на том же языке, что и те, которые братались с врагом, бросили фронт и разбежались по домам, грабя и разрушая все на своем пути. Тогда еще нельзя было утешать себя мыслью о том, что и враги заболели той же позорной болезнью. И пусть поймут те, которые остались в стороне от борьбы, отчего первые добровольцы поголовно истребляли попадавшихся к ним в руки солдат-товарищей. Не за себя мстили они и даже не за своих близких. Мстили страшной местью за поруганную мечту о Великой и Свободной Родине...» (Н.А.Раевский «1918 год»).

Начало второго года революции Раевский встретил в украинском городке Лубны. Волею судьбы он оказался в державе гетмана Скоропадского, но перед этим пережил месяцы красной власти, вдоволь насмотревшись на комиссарские художества. Тогда политическая жизнь Украины являла собой неразрешимый узел противоречий, в который были затянуты интересы немецких оккупантов и самостийников, анархистов и социалистов, пришлых и местных большевиков… Пробыв недолгое время на службе в гетманских войсках, очистивших Лубны от красных, Николай Раевский перешел к добровольцам – сначала в Южную армию, формировавшуюся под эгидой атамана Краснова, а затем – в вооруженные Силы Юга России, в ряды Дроздовской дивизии, элиты Белого воинства. К концу Гражданской войны Раевский – капитан, в последние недели крымской обороны – командир батареи на перекопском рубеже.
Все пройденное и пережитое за эти кошмарные годы Николай Алексеевич изложил в повествовательной форме, литературно обработав военные дневники. «1918 год», «Добровольцы», «Дневник галлиполийца» - в сущности, это тоже Очерки русской смуты (А.И.Деникин был предельно точен, называя так собственный мемуарный труд), но - в отличие от воспоминаний старших воинских начальников - в произведениях Раевского события Гражданской увидены глазами простого офицера, и даже более того – глазами рядового добровольца. Не случайно среди героев названных повестей (или, в соответствии с авторским обозначением, очерков) так много простых солдат, вольноопределяющихся, младших офицеров, - они, чернорабочие войны, шедшие вместе с Раевским по фронтовым дорогам, погибавшие у него на глазах, обрели по его воле литературное бессмертие, – это ли не высшая награда воинам Белой России?
Невольно напрашивается сопоставление дневниковой прозы Раевского (в одной из современных статей он был назван мастером фрагментарного письма) с известной книгой Романа Гуля «Ледяной поход», выпущенной в 1920 году в Берлине. Оба автора описывают минувшие события без романтического ореола, честно и жестко, нередко – с большей жесткостью оценивая себя, чем своих противников. В случае с Гулем последнее обстоятельство было ловко использовано большевиками, сразу переиздавшими его книгу: вот, мол, смотрите, как белые сами о себе пишут… По тем же причинам в 20-х годах советский Агитпроп проявил интерес к мемуарам Будберга, Шульгина и других лиц из белого лагеря.
Белые сделали соответствующие выводы: переиздавать врагов не стали, к своим же авторам предъявили определенные требования. В виде инструкций это не выражалось, но редактора изданий, близких к Русскому Обще-Воинскому Союзу или, по крайней мере, стоящих на позициях непримирения, рассматривали поступающие к ним рукописи не с точки зрения изложенной там «правды жизни», а скорее – правды Белого Дела. Сам же Гуль так вспоминал о реакции на «Ледяной поход» со стороны офицеров: «Книга имела большой успех, но особый. Многие бывшие военные отнеслись к ней неприязненно. Я-де сгущаю краски, я-де слишком много пишу о темных сторонах и т.д.». В этих словах сквозит, конечно, раздражение, но суть претензий передана буквально.
Николай Алексеевич предложил к публикации рукопись «Добровольцев» в 1931 году; он не «сгущал краски» и не упивался «темными сторонами», но сама манера подачи материала – сугубо реалистичная, в дневниковой форме, с резкими, смелыми выводами относительно политических и военных вопросов, звучащими из уст героев, соратников автора – вызвала, видимо, неприятие у тех, кто хорошо помнил историю с Гулем. Возможно, поэтому Раевский встретил отказ в редакции журнала «Возрождение», - не помогло даже содействие Владимира Набокова, в то время уже известного и модного писателя, с которым он состоял в переписке. До наших дней сохранился отзыв Набокова о прозе его пражского знакомого, изложенный в одном из писем:
«Многоуважаемый Николай Алексеевич, ваши очерки прямо великолепны, я прочел – и перечел их – с огромным удовольствием. Мне нравится ваш чистый и правильный слог, тонкая ваша наблюдательность, удивительное чувство природы. Лучший из всех, пожалуй, «Смотр под огнем». Есть одна мелочь, которую нужно исправить, когда будете печатать, а именно: «трупы дам, изрубленных конницей Буденного…». Это неудачная комбинация слов. Вообще говоря, трудно к чему придраться, - и напротив есть тьма вещей удивительно хороших, так, например, чудесное описание «вагона-ресторана» или «наблюдательного пункта»… Из этих очерков должна получиться прекрасная книга: хорошие же книги из «военной жизни» редки. Сердечно благодарю вас за посылку ваших произведений, - и очень хочется еще, если таковые имеются».
Таковые произведения у Николая Алексеевича имелись, - дневниковые записи он вел постоянно, и записи эти не были механическим фиксированием событий дня. В общем-то, из-под пера Раевского выходили полноценные литературные тексты. В боевых условиях, особенно в дни интенсивных действий на фронте, когда спешно вдруг приходилось срываться с места и уходить куда-то с наступающими частями или, напротив, отступать, трудно было сохранить свой маленький походный архив, что-то терялось… После эвакуации из Крыма, в галлиполийский и болгарский периоды пребывания на чужбине, Раевский по памяти восстанавливал утраченные фрагменты и писал, писал новые части своей добровольческой эпопеи. Обращаться в журналы не спешил, не до того было: сначала служба, потом завершение образования в Пражском университете, где он быстро выдвинулся в число самых перспективных выпускников…
Однако уже в Галлиполи Николай Алексеевич стал рассматривать литературную деятельность как иную форму борьбы с большевизмом, во многом не менее действенную, чем вооруженное сопротивление. Не имея возможности выступать на страницах печати (настоящей ежедневной прессы в Галлиполи просто не было), Раевский предложил делать выпуски «Устной газеты» для чинов 1-го армейского корпуса. Цель – привить соратникам по борьбе, прежде всего, рядовой солдатской массе, элементарную политическую грамотность. Командование проект одобрило, «Устная газета» стала жить.
«Раевский и его сослуживцы не теряли веру в победу «белой революции», их твердым убеждением было, что через два-три года большевицкий режим рухнет, а пока нужно вырабатывать идеологию общего антибольшевицкого фронта, постепенно объединяющегося вокруг генерала Врангеля. …Поэтому необходимо было, не теряя времени, действовать. Капитан Раевский предложил командованию создать систему политического просвещения солдат и офицеров, отсутствие которой было одной из причин разложения Добровольческой Армии и в конечном итоге обусловило ее поражение. Необходимо было изо дня в день выковывать новое духовное оружие. В условиях, когда вот-вот рухнет большевистский режим и образуется идеологический вакуум, оно понадобится в первую очередь. Тогда-то, полагал Н.Раевский, "мы придем в Россию с определенной политической программой, и каждый офицер и солдат должен так же твердо знать это свое духовное оружие, как знает винтовку и пулемет. В гражданской войне армия не только воюет, но и проводит в жизнь те идеи, во имя которых она воюет... Необходимо, чтобы каждый из нас использовал время пребывания за границей и вернулся в родную страну, усвоив политическую идеологию своей армии". Начав с создания "Устной газеты" в Галлиполи, Раевский долгие годы всем своим творчеством периода эмиграции "выковывал" это "духовное оружие"…» (Из статьи О.Карпухина «Мог ли стать барон Врангель русским Бонапартом?..»).

Николай Алексеевич и его единомышленники, а их было достаточно, боролись за душу Белой Армии, в основу формирования которой был положен принцип добровольчества. Несмотря на то, что в крымский период борьбы главнокомандующий генерал П.Н.Врангель переименовал свои войска в Русскую Армию, оставив слово «Добровольческая» в легендарном прошлом, суть убежденных белых бойцов осталась прежней – добровольная жертва собственным благополучием, самой жизнью для спасения родины. Подлинным добровольцем был и Николай Раевский, когда зимой 1915 года впервые надел военное обмундирование, а весной 1918-го – примкнул к Белому движению. Собственно, вся его жизнь – есть стезя добровольца, крестный путь под терновым венцом.
В своих произведениях Николай Алексеевич много размышляет о феномене русского добровольчества. «В 1921-22 годах, вскоре после эвакуации, я записал в сыром виде свои, еще очень свежие тогда воспоминания об учащейся молодежи на Гражданской войне. Попутно с главной темой эта запись содержала немало других наблюдений политического и бытового характера», - говорится в предисловии к повести «1918 год». И вот впечатляющий пример массового, стихийного порыва студенческой молодежи – той самой, что справедливо считалась в обществе наиболее революционным слоем – к единению с государственной властью в начале Великой Войны:
«В один прекрасный день в газетах появился Высочайший приказ о мобилизации студентов. Он касался лишь младших курсов и был проведен в жизнь гораздо позже. Но в то утро немедленное зачисление в армию казалось большинству почти свершившимся фактом. Университетский коридор гудел. Открыли белый актовый зал. Студентов набилось столько, что ректор, профессор Гримм, не без труда добрался до кафедры. Бурная, восторженная манифестация. Первый и последний раз я слышал «Боже, Царя храни!» в университете. Впечатление было такое, что поет вся зала. Я посмотрел на ближайших соседей. Большинство поет, немногие молчат и наблюдают. Не то удивление, не то огорчение. Послышалось несколько свистков, но гимн зазвучал еще громче. Потом бесконечное «ура». К кафедре продираются недовольные. Видно по лицам. Один держит в руках лист бумаги. Пробует читать.
- Товарищи, мы протестуем…
- Довольно!
- Долой!
- Доло-ой! Вон! – Свист, топот, рев. Оратор машет рукой, кричит, как можно громко: - Товарищи, дайте высказаться…
- Не дадим! Довольно! Долой!
- Боже, Царя храни…
…Накопившиеся чувства искали выхода. Взяли трехцветные флаги, портрет Государя и густой толпой двинулись к Зимнему Дворцу. Через несколько дней на Невском в витринное одной из фотографий появились снимки, собиравшие много публики. Было на что посмотреть. Коленопреклоненная толпа черных пальто перед громадой Дворца. Над студенческой толпой национальные флаги» (Н.А.Раевский «1918 год»).
Приведенный отрывок очень символичен, ведь те самые студенты, что в тяжелый для родины момент, как шелуху, отбросили от себя либеральную демагогию, шли потом в ряды Белых армий, составив вместе с верными России офицерами костяк добровольчества.

Долгими вечерами в сырой галлиполийской палатке капитан Раевский вспоминал и воскрешал в своих записях образы русских мальчишек, Белых воинов, встреченных им на дорогах Гражданской войны. Он словно бы слышал их голоса, их давние споры, шутки, - потому-то в прозе Раевского так много живой разговорной речи, диалогов. Память, как магнитная лента, доносила из прошлого обрывки фраз, крики команд, бред умирающих… Он и сам умирал от тифа, падал в изнеможении на спасительную корабельную палубу, чудом вырвав из красных тисков свою жизнь и жизни своих боевых друзей. Было это в Новороссийске…
«До пристани около версты… Из всех поездов повылезали больные. Идут через силу. Красные завалившиеся глаза, почерневшие губы. Руки точно из грязного воска. Медленно бредут вдоль составов. Цепляются за вагоны. Падают. Отдышавшись, кое-как поднимаются. Опять идут. Пехотный юнкер ползет на четвереньках. Растрепанная бледная дама ведет под руку полуодетого капитана. Он качается. То и дело валится на землю. Дама поднимает, уговаривает, плачет.
- Ну, родной мой… дорогой… близко ведь… совсем близко… обопрись о меня.
Через несколько шагов капитан опять валится. Глаза закрыты. Дама громко рыдает.
Дальше… дальше… все равно не можем помочь».
Сон, страшный сон… или явь, еще более страшная? Гражданская война показана Раевским во всей ее неприглядности, но – «…он поставил себе за внутреннее правило не давать воли перу, рассказывая о тех жутких моментах, когда опасность налетала на него хищной птицей, и трагический исход казался неминуем. Расписывать ужасы и страхи ситуаций, фантазировать, играя на темных чувствах людей, - это было не для Николая Раевского. Ему, скромному от природы, красивому душой человеку, безусловно, претило выставлять себя героем. Он хотел, чтобы ему верили…». (Из статьи Н.Митрофанова «Тихий Крым» белого капитана Н.Раевского»).
Не верить написанному Раевским просто невозможно, столь откровенно, без ложного пафоса, показаны им этапы Белой борьбы, путь из Новороссийска в Крым, из Крыма в Константинополь, трудные дни Галлиполи.
«Дневник галлиполийца» позволяет увидеть жизнь 1-го корпуса армии генерала Врангеля как бы изнутри, погружаясь в это произведение, невольно испытываешь странное ощущение личного присутствия там, среди усталых, израненных, прошедших огни и воды последних воинов Белой России.
Современному читателю известно о «галлиполийском сидении» из повести Ивана Лукаша «Голое поле». С «Дневником» Раевского она легко сопоставима: общее – в оценке происходящего, разница – в способе изложения. Лукаш – подчеркнуто литературен, временами достигает эпических нот, святость Белого Дела затмевает у него все негативное, все темные пятна; Раевский – предельно, буднично прост, говоря киношным языком – документален, но в этой документальности – большая внутренняя сила, сила жизненной правды. Иван Лукаш осуществил издание своей книги в то время, когда галлиполийский лагерь еще не прекратил существование, рукопись Раевского увидела свет лишь в последние годы ХХ столетия. Сейчас мы имеем возможность познакомиться и с другими свидетельствами возрождения эвакуированной Белой Армии – Русской Армии! – на турецком полуострове. Вот для сравнения три отрывка – из работы В.Х.Даватца (добровольца, известного публициста, профессора Киевского университета) «Русская Армия на чужбине», из повестей Лукаша и Раевского:
В.Х.Даватц: «Были ли упадочные настроения среди войск? Да, были. Они не могли не быть. Тяжелые удары судьбы, пережитые испытания, усталость после трехлетних непрерывных боев, лишения и страдания моральные, неизвестность будущего угнетали людей. Чтобы устоять в буре, нужны были исключительные силы, которых у многих не хватило. Но ядро Армии было здорово».
Н.А.Раевский (из беседы с бельгийским военным представителем майором де Ровером):
« - Что вы думаете о будущем Армии? Ответьте мне откровенно, господин майор, это не для "газеты". Думаете ли вы, что она еще сыграет свою роль? - Как Армия - не знаю. Предсказывать события не берусь. Но я совершенно уверен в том, что те люди, которые ее сейчас составляют, сыграют в свое время большую роль, очень большую... Ваше национальное несчастье - русское безволье, а сюда, в Галлиполи, мне кажется, отфильтровались волевые люди со всей России. Конечно, они есть всюду, но это одиночки, а здесь такой сгусток воли, который неизбежно себя проявит».
И.С.Лукаш: «У нас в Галлиполи произошел какой-то отбор… Кто не выдержал испытаний – ушел. Ушли те, кто не хотел наших консервов, ушли те, кто не мог тосковать в бездействии, кто задыхался и не перешагнул через железную дисциплину. Может быть, и сейчас еще есть консервники и подавленные, но большинство, я это знаю, готово на новые испытания. Мы все здесь испытуемые за Россию. Здесь испытание, здесь, в Галлиполи, история ставит свою пробу: будет ли Россия или ее не будет. Мы очистились от всех гноищ войны, мы обелились, мы стали живой идеей России, и, если она жива, не мертвецы и мы, потому что мы несем в себе Россию, как солнце».
Не трудно заметить, что все три автора-галлиполийца каждый по-своему утверждают одну крайне важную мысль: сердце Белой Армии, ее ядро, это – сердце самой России, и если оно еще бьется, то бьется – в Галлиполи.
Белогвардейцы-литераторы – в данном очерке речь идет прежде всего о них – Лукаш, Даватц, Раевский и другие, действительно, «несли в себе Россию, как солнце». И сгорали в ее палящих лучах. Из трех перечисленных только Раевский дожил до глубокой старости, пережив «и многое, и многих». В середине 20-х годов казалось, правда, что все самые тяжкие переживания уже позади.
После переезда в Прагу и поступления в Карлов университет Николай Алексеевич всецело отдался энтомологии, в 1930 году получил степень доктора естественных наук. Благодаря своим разносторонним способностям, он смог одновременно заниматься во Французском институте искусств имени Эрнеста Дени, также расположенном в Праге, за выдающиеся успехи был награжден месячной поездкой в Париж. Там Раевскому довелось встретиться с многими однополчанами, - русская колония в Париже была огромной.
Писатель В.Г.Черкасов-Георгиевский, беседовавший с Н.А.Раевским где-то в середине 80-х годов, передает такую деталь их разговора: «До сих пор стоит у меня в ушах восклицание будто помолодевшего на глазах Николая Алексеевича в его воспоминании о том, как сидели они однажды в Париже в зале «Гранд-опера» на спектакле вместе с товарищем фронтовых лет Римским-Корсаковым… И вдруг обычно очень сдержанный поручик сжал его локоть и сказал совершенно не касаемое к происходящему на сцене: – Господин капитан, а вы помните тот бой?! Еще бы было не помнить Раевскому и Римскому-Корсакову тот, казалось, безвыходный для их офицерской горстки бой, когда они чудом остались живы…». Фамилия Римских-Корсаковых знаменитая, в Белом движении было несколько ее представителей, один из них погиб на Перекопе, с другим Раевский встретился в Париже… Быть может, это были самые счастливые дни в его эмигрантской жизни. Была у Николая Алексеевича в то время и романтическая любовь, о которой, впрочем, мало что известно: на страницах дневника, ведшегося им в Праге, упоминается юная поэтесса Ольга Крейчи, часто упоминается… В годы Второй мировой девушка умерла от чахотки. Пражский период стал для Раевского и временем, когда он нашел главное дело своей жизни (не говоря, конечно, о подвиге добровольчества) – с начала 30-х годов он всецело увлекся исследованиями судеб А.С.Пушкина и близких к нему людей, благо условия для этого в довоенной Чехословакии были просто уникальными.
«В 1938 году после пятилетних усилий ему удалось получить приглашение посетить замок Бродяны в Словакии и ознакомиться с ранее недоступным архивом семьи А.Н. Фризенгоф-Гончаровой. Это одна их двух сестер Натальи Николаевны Пушкиной (вторая, Екатерина, была замужем за Дантесом). Несколько раз в этот замок приезжала и Н.Н.Пушкина с детьми. Раевский оказался единственным исследователем-пушкиноведом, кто видел замок, его обстановку и архивы в первозданном виде - такими, как при сестрах Гончаровых, но поработать с архивами не успел: 15 марта 1939 года в Прагу вошли немецкие танки», - пишет в одной из своих статей современная исследовательница жизни и творчества Раевского – Г.М. Широкова. Надо отметить, что именно Раевский-пушкинист ныне широко известен российским читателям, про Раевского-белогвардейца, причем – убежденного белогвардейца, носителя духа и смысла Белого Дела знают мало, или не знают ничего. Тем ценнее подробные журналистские материалы, публикуемые в родных краях Николая Алексеевича – в Вытегре, Вологде, Череповце, в изданиях С-Петербурга, Москвы и Севастополя, рассказывающие о разных сторонах удивительной личности этого человека.

С началом военных действий в Чехословакии, оккупированной немцами в считанные дни, Н.А.Раевский живет предчувствием близких и страшных перемен, которые неизбежно коснутся всех в Русском Зарубежье. «Если эта война «всерьез», - заносит он в дневник в сентябре 1939 года, - здраво говоря, придется стреляться или травиться, вообще уходить. Все пойдет к черту». Четыре года спустя в дневнике появляется и такая запись: «Хотел бы конца войны, как все, но боюсь большевизма – не за собственную шкуру только, за немногих дорогих мне людей, за все, что есть хорошего в европейской культуре, за право жить не по указке духовного хама… Для себя же лично – пережить две недели после конца войны. Кто-то сказал, что это будут самые страшные две недели».
13 мая 1945 года Николай Алексеевич был арестован советскими «компетентными органами». В свое время он более двух месяцев просидел в гестаповской тюрьме, но немцам старый белогвардеец показался не опасным, выпустили; из советского заключения он вышел через пять лет, потом – десять лет жил в Минусинске, с 1961 года – в Алма-Ате.
Дальнейший период его жизни в творческом плане был связан исключительно с пушкинистикой. «Когда заговорят портреты…», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина – Павел Воинович Нащокин» - эти книги мгновенно завоевали интерес и любовь читателей, поскольку написаны были очень увлекательно, прекрасным русским слогом, и резко выделялись из основного числа работ о Пушкине свежестью авторского взгляда и многими совершенно новыми подробностями, касающимися близкого окружения поэта.
Н.А.Раевский, свободно говоривший на четырех иностранных языках и еще четыре – знавший весьма основательно, к тому же – человек с академическим образованием в области биологии, нашел применение своим способностям, работая переводчиком в Республиканском институте клинической и экспериментальной хирургии. Работал долго, до 82-х летнего возраста. А о пушкинской эпохе писал до самой смерти.
В 1986 году Николаю Алексеевичу удалось побывать в Чехословакии, в Праге, с которой столько было связано в его бурной жизни. Он искал свои дневниковые записи довоенного и военного периода, рукописи неизданных и никому не известных книг, переданные в 1945 году на хранение надежным людям. Люди умерли, бумаги затерялись… Ему ничего не удалось найти. Но – согласно бессмертной булгаковской фразе «рукописи не горят» - литературное наследие Н.А.Раевского не может считаться бесследно утраченным. Известно, к примеру, что сейчас в распоряжении специалистов имеются значительные фрагменты «Пражского дневника», дело за издательством… Что же касается «белогвардейской» прозы героя этого очерка, то в настоящей книге она представлена достаточно полно и дает ясное представление об авторе как об одном из Белых воинов, несших «в себе Россию, как солнце».

* * *

Судьбы литераторов-белогвардейцев после Второй мировой войны большей частью складывались в зависимости от того, оказались ли они в пределах досягаемости советских спецслужб. Те, кто благополучно избежал возвращения на родину в арестантском вагоне, могли считать себя в рубашке родившимися. О тех, кто стали возвращенцами по собственному желанию, уже говорилось…
На примере Н.А.Раевского можно представить, какие интеллектуальные силы имело Русское Зарубежье, какими творческими ресурсами оно располагало. С точки зрения нормального человека, использовать таких людей, как Раевский на лесоповале или уборке тюремного двора, это все равно, что забивать гвозди телевизором. Чекисты думали иначе. Поэтому, например, приходится признать, что мировой науке вулканологии повезло иметь среди своих крупнейших специалистов «черного гусара»**** Владимира Петрушевского, не умершего где-нибудь в Потьме или Карлаге, а русской поэзии среди своих интереснейших авторов – бывшего добровольца Анатолия Величковского, не убитого заодно с другими по прихоти какого-нибудь ответственного товарища. И когда порой приходится слышать, что такой-то или такой-то вывезенный из Европы и отсидевший свое белогвардеец (ну, скажем, знаменитый летчик, генерал Ткачев) вдруг уверовал в идеалы социализма, предал анафеме боевое прошлое, то становится горько и смешно.
Про Раевского тоже в одной (в сущности, очень хорошей!) статье, опубликованной после его смерти, было написано, что он, вспоминая о годах заключения, говорил: «Я выстрадал тогда свою главную мысль: только в социализме будущее России, всей нашей великой и многонациональной Родины...». Что ж, возможно, Николай Алексеевич и говорил нечто подобное, но – когда и с кем? И, главное, насколько откровенно? Один из двух его братьев, оставшихся в «советском раю», был расстрелян, сестра получила лагерный срок… Но дело даже не в этом, не в личном, а - в «поруганной мечте о Великой и Свободной Родине». Сейчас в России выросло уже новое, несоветское поколение, которому трудно осознать, что еще не так давно, четверть века назад, у нас в стране люди с судьбами, подобными судьбе Раевского, редко говорили вслух то, что думали на самом деле: они не были неискренними, просто, знали – свои заветные мысли лучше не доверять никому.
Символ веры белого капитана Раевского с предельной четкостью изложен в его военной прозе, в дневниковых очерках. Вряд ли с годами он изменился хотя бы на йоту.

Дмитрий Кузнецов